Е.Кригер || «Известия» №302, 23 декабря 1941 годаВ непрерывных упорных боях части Красной Армии наносят немецким войскам тяжелые удары, ломают сопротивление врага, продвигаются вперед, истребляя тысячи и тысячи немцев, изгоняя врага из советских сел и городов..
# Все статьи за 23 декабря 1941 года.
Мы догоняли и все не могли догнать наступающую группу войск генерал-майора Ремизова и оказались в конце-концов на северном конце Истринского водохранилища, и так как день был на исходе, темнело, то мы надеялись, что штаб все же останется на ночь в каком-нибудь из здешних сел. Повсюду нам отвечали, что штаб передвинулся дальше, и мы совершенно выбились из сил и заночевали одни в пустом сарае уже на той, западной стороне водохранилища, которое немцы собирались превратить в основной рубеж обороны.
От холода мы жались друг к другу, корреспонденты и водитель машины, и все не могли согреться, и нам казалось, что мы очень утомлены бесконечной погоней за наступающими войсками и потому не можем заснуть. Потом один из нас сказал:
— Послушайте, ну, а как же бойцы? Ведь они шли весь этот путь с боями, в том же холоде и в том же снегу, и не только шли, но дрались с немцами, дрались на каждом шагу и, вероятно, вышибали автоматчиков из того же сарая, где мы сидим. А теперь мы не можем догнать их в автомобиле. Так какого же чорта мы толкуем о своей усталости! Нет, вы скажите, какими словами писать обо всем, что видели здесь.
И мы замолчали в тысячный раз с досадой, и злостью на самих себя за то, что за все время войны не нашли настоящих слов о людях войны, русских людях, ломающих зубья и клинья самой чудовищной машины уничтожения, какую знал мир. Если бы начинить слова порохом!.. Да нет, все это книжные, выдуманные слова, а в действительности дело бойцов проще и грандиознее, и наши слова, пусть самые сильные, — лишь тень виденного.
С этой обидой мы и заснули и наутро продолжали погоню. Бои шли уже на пути Волоколамску, далеко от тех мест, где немцы надеялись создать прочный рубеж обороны. Все же мы разыскали неуловимый штаб и, дуя в кулаки, приплясывая от холода, задали вопрос одному из штабных командиров: какое расстояние прошли войска за последние дни?
Командир молча вынул из кармана курвиметр — прибор для измерения расстояний на карте — и, продолжая дымить папироской, быстро повел маленькое колесико по дорогам, лесам и высотам, где шли бои, где валяются в снегу разбитые вдребезги части немецкой машины, где сотни людей дрались и умирали, а их товарищи шли дальше, где шла война, такая война советских людей с немецкими захватчиками, перед которой в удивлении и с великой благодарностью в сердце преклонят колена наши потомки.
Движение колесика на карте заняло не больше пяти секунд, и командир с тем же невозмутимым видом ответил:
— За четыре дня войска прошли вперед на семьдесят пять километров. Это почти по прямой. В действительности, наступление велось на достаточно широком фронте с отклонениями на проселочные дороги, просеки и промежуточные очаги обороны противника.
Путь, который колесико пробежало так быстро, мы наблюдали в течение многих дней и многих ночей, и он был почти непрерывный, без отдыха и привалов, бой, в котором прославились такие батальоны, как батальон капитана Трубицына, поспевающий всюду, где трудно, пробивающий брешь в самой упорной и страшной обороне противника, и на ряду с батальонами прославились сотни неизвестных бойцов, имена которых не успели узнать. Колесико легко и бесшумно пробежало мимо высотки, где наша пехота залегла под ураганным огнем немецких минометчиков, и какой-то танкист выскочил из подбитой машины, снял с нее пулемет, поднял за собою пехоту, прочищая ей путь своим пулеметом, выправил положение и тут же исчез, растворился в массе бойцов. Его долго искали политотдельцы, имя его никому неизвестно, сам он о себе не заявит, а танкисты в ответ на расспросы пожимают плечами:
— Да нет, это вовсе не я, кто-то другой. Я, что ж, выпустил по немцам шесть дисков, и все, и ничего особенного не сделал.
Колесико курвиметра пробежало места, где танкисты Севастьянова и конники Куклина ворвались на сильные огневые позиции немцев и раздавили, уничтожили, смяли артиллерию генерал-майора Фишера, 12 тяжелых, 5 легких и 18 противотанковых орудий и разогнали немецких артиллеристов и на другой день переловили их в лесах. Колесико краем, на долю секунды, задело на карте село Хреново, где два танка политрука Седлецкого и старшего лейтенанта Белинского догнали немецкий обоз, прошлись по нему от хвоста к голове и обратно, вмяли в землю десятки подвод, перемешали их с остатками четырех расшибленных гусеницами орудий вместе с орудийной прислугой, офицерами и солдатами, с отпетой сволочью Гитлера, поджигавшей наши села, стрелявшей в наших детей.
Колесико коснулось на карте заваленных снегом полей, где наша пехота шла ночами через минные поля, на волосок от гибели, окруженная взрывами, падая от усталости и вновь поднимаясь, чтобы догнать, не выпустить из своих рук отступающих немцев. Где танкисты штурмовали позиции немцев, и если танк останавливался, подбитый врагами, то они продолжали стрелять из орудий неподвижного танка, если сгорал он, подожженный термитным снарядом, они шли в наступление, как пехотинцы, бегом, по снегу, с пистолетом, с гранатой в руках, — танкисты бок о бок с пехотой, бойцами, лишь бы не отстать от непрерывного, многодневного штурма.
— За четыре дня семьдесят пять километров, — сказал командир и положил курвиметр обратно в карман.
И я вспомнил начало войны, горящие пограничные города, толпы эвакуируемых на сотнях дорог, немецкие бомбы, немецкие танки, немецкие клинья и армию, нашу Красную Армию, отходившую под напором чудовищной военной машины, пущенной в ход внезапно в один из обычных воскресных дней, когда все в стране дышало покоем и миром.
Если бы провести колесико штабного командира по залитым кровью дорогам войны, провести его всюду, где полгода бьются с немцами советские люди, в минуту смертельной для народа опасности не терявшие веры в победу, ведомые Сталиным, постигая в крови и в муках сложную науку победы, — длинный, тяжелый путь к стенам Москвы. Долго бежало бы колесико по картам нашей земли, по фронтам, растянувшимся от Черного моря до Ледовитого океана, по территориям непрерывного шестимесячного сражения, — разве много помним мы дней, когда бы в сводке не было сказано ожесточенные бои на всем фронте?
Очень много было людей во всем мире, которые не верили в способность нашей страны остановить и расшатать ответными ударами колоссальную машину уничтожения, подмявшую под себя большую часть Европы. Крепко верили в нашу победу мы сами, наша армия, наш народ, наши люди, и неистощимый живительный оптимизм, свойственный молодой нашей стране, не обманул нас.
Мы обменялись местами с врагом.
Теперь он отступает, мы погнали его. Дороги, ведущие от Москвы на запад, завалены железным ломом, уродливыми остатками разбиваемой по частям немецкой машины, брошенными обозами, пушками, танками, телегами с награбленным в наших домах добром. Гитлер называет это стратегическим отступлением. История скажет, как это называется по-настоящему.
А люди Гитлера! Под Истрой, под Волоколамском я видел пленных немцев, тех самых, о которых в свое время продажная сволочь Геббельса писала: «В глазах у них светится бездна!» Посмотрели бы на эту бездну теперь, после первых ударов, первых дней протрезвления. Какая там бездна, просто болото! В деревне Бели ночью привели на допрос трех немцев. Их взяли только-что, привезли на санях — от холода и страха у них подкашивались ноги. Ефрейтор Карл Руфф в одном сапоге, другой потерял. Этот победитель Европы в ответ на вопросы угодливо, но невнятно шевелил губами, его перекосило и скрючило, он был похож на механическую куклу, бодро маршировавшую металлическими ногами, пока не кончился завод. Другая кукла хныкала у железной печки, оттирала обмерзшие ноги. Пленный Эрнст Ленцинг, артиллерист, дергал плечами, извивался всем телом, изнемогая от зуда, и, наконец, почесался так непристойно, что ему сделали замечание. Его спросили, что он думает о дальнейших перспективах войны. Человек, у которого еще недавно «в глазах светилась бездна», просто залился слезами.
— Мне теперь все равно, пусть все идет к чорту, во всем мире, я не воюю, я не воюю!
Война далеко не закончена, борьба продолжается и мы не скрываем от себя всех трудностей, которые впереди, но мы окрепли в муках, и в гневе, и в страстной жажде возмездия.
У Гитлера и всей его сволочи самое страшное впереди. В этом все дело, и такие, как Ленцинг, понимают это прекрасно. Вот он стоит у печки, скорчился, чешет низ живота всей пятерней и лепечет: я не воюю, я не воюю!
Нет, Ленцинг, мы, советские люди, только начинаем войну. Вам холодно, но настоящие морозы еще не наступали. Вам страшно, но настоящая война впереди. Так думает советский народ. // Евгений Кригер, спец. корреспондент «Известий». ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ, 22 декабря.
________________________________________
Вл.Лидин: Саранча ("Известия", СССР)
Э.Виленский: Крушение духа ("Известия", СССР)
В.Гроссман: Проклятые и осмеянные* ("Красная звезда", СССР)
И.Эренбург: Солнцеворот || «Красная звезда» №301, 23 декабря 1941 года
М.Рубинштейн: Как отражаются наши удары на состоянии гитлеровской армии ("Известия", СССР)
Газета «Известия» №302 (7678), 23 декабря 1941 года