Б.Агапов || «Известия» №201, 26 августа 1945 годаСЕГОДНЯ В ГАЗЕТЕ: Б.Агапов. В капище империализма. (2 стр.). A.Степанов. Десант в Маока. (2 стр.). К.Пухов. Подробности капитуляции Чанчуня. (2 стр.). B.Сафонов. Пора перейти к делу. (2 стр.). C.Полянский. До отдыха ли сейчас? (3 стр.). И.Мартыненко. Полтавщина накануне уборки сахарной свёклы. (3 стр.). В.Кондаков. Применение кислорода в чёрной металлургии. (3 стр.). В.Кажаринов. Наш завод в 1950 году. (3 стр.). Интервью маршала Роля-Жимерского. (3 стр.). И.Эренбург. Величие и ничтожество. (4 стр.). Выступление де Голля на пресс-конференции в Вашингтоне. (4 стр.). Прибытие делегации СССР в Манилу. (4 стр.). Отсрочка выборов в Народное собрание в Болгарии. (4 стр.). Закон об учредительном собрании в Югославии. (4 стр.).
# Все статьи за 26 августа 1945 года
* см. «Известия» от 9 августа.
☆ ☆ ☆
Вокруг Берлина — лес. Пол без сучка, без задоринки, на полу стоят сосны. Когда вы едете мимо, деревья выстраиваются в затылок по радиусам, и радиусы вращаются по часовой стрелке, отсчитывая длинные, прямые коридоры между стволами. Здесь нет ни шорохов, ни тресков, ни зарослей, ни сгущений тени, ни дуновений влажной прелости, ни очаровательных вторжений лиственной зелени в хвойный бор, когда веселая орава березок, кудрявых и звонких, как детский сад, высыпает на полянку, разбрызгивая фонтаны папоротников, играя с бабочками, которые развешивают по воздуху белые ленты своего полета.
Есть ли в прусском лесу шишки? Возможно, но необязательно. Ибо что такое лес? Это некоторое количество деревьев, расставленных на земле. Только такие признаки необходимы и достаточны для выполнения функции леса очищать воздух и давать отдых зрению и слуху. Остальное не только несущественно, но, возможно, даже непонятно.
Лес находится на службе, у него отнято то, что и составляет его содержание: его собственная самостоятельная лесная жизнь.
Мир природы, в котором каждая минута созерцания готовит открытия, который потому и прекрасен, что равноправен с нами, к которому приятно относиться с уважением, как к суверенному соседу по планете, здесь низведен до степени каплуна. Он потерял здесь все. Он недостоин ни любви, ни тем более удивления — чувства, без которого нет поэзии. Он приведен к однозначности. Это — дурная однозначность, совсем не та, к которой стремится наука в поисках основных законов мира.
Властвовать над природой не значит расправляться с ней. Ее нужно превращать в продукцию, необходимую для человеческой жизни, — минералы — в металл, древесину — в дома и стулья, но ужасен был бы мир, где вместо лесов росли бы стулья, а вместо гор стояли бы болванки стали. В Чехии я видел отели в лесах, и это было подлинное искусство: новая архитектура прекрасных пропорций со всем блеском современных материалов была вкраплена в природу, которой была сохранена ее первозданность. От этого выигрывало и то, и другое — природа приобретала еще большую яркость своей самобытности, архитектура возникала, как кристалл человеческого гения среди нетронутости лесов, ущелий и бурлящей в скалах воды.
Когда-то немцы умели любить леса и горы, и дикие реки.
«...Весь мир устлан таинственным зеленым ковром любви. Каждой весной он обновляется, и его странные письмена понятны лишь тому, кто любим, — как понятен бывает любимому восточный букет цветов. Он будет вечно и ненасытно читать, и с каждым днем ему будет раскрываться новый смысл, новые, все более чарующие тайны любящей природы...»
Что сумел бы «ненасытно читать», в берлинских лесах этот голубоглазый юноша, живший в Германии полтораста лет назад? Надписи: «запрещается» и указатели: «красивый вид» или «только для пешеходов»? Какой «новый смысл» раскрывался бы ему, какие тайны природы — среди стандартных стволов? Новалис в ужасе бежал бы от такой природы, протезированной и стерилизованной! Может быть, так же поступил бы и Гете, натуралист и поэт, гениальный созерцатель мира растений и животных:
...Ныне раскрыта тебе сокровенная книга природы,
громче и громче с тобой каждый цветок говорит...
Путешественники по прекрасному — Гейнрих фон-Офтердинген и Вильгельм Мейстер, молодые люди, странствовавшие по дорогам Германии в начало прошлого столетия с котомкой за плечами и восторгом в сердце, — во что превратились они?
В Берлине я видел картину живописца Фрица Фрёлиха из Линца: «Гитлерюнге» — «гитлеровский юноша». Она сделана в том стиле «натуралистического символизма», который вообще был свойственен фашистскому «кунсту»: все выписано с тщательностью фотографии, но все гиперболировано и лишено всякой естественности, как эмблема.
На фоне грозовых облаков, попирая папоротники и колокольчики, стоит парень лет шестнадцати в черной рубашке и с голыми коленками. Лицо его — как розовый цилиндр, на котором два обруча бровей и рта соединены линией носа, продолжающейся потом в линии застежки на рубашке и служащей осью убийственной симметрии всей фигуры. Серые глаза смотрят на зрителя, как на жертву. Ноги непомерно расставлены, руки, согнутые в локтях, — тоже. Огромный барабан с черными языками пламени висит у парня через плечо, и он дубасит по его шкуре двумя черными шарами на тонких палках. Волосы у парня свалялись, губы поджаты, подбородок выпячен. Фанатическая жестокость и скованность эпилептика во всей фигуре этого ублюдка, сзывающего таких же, как и он, топтать мир подошвами своих альпийских ботинок.
Вот кто шел недавно по дорогам Германии — не с котомкой за плечами, а с барабаном, не с восторгом в сердце, а с непомерной злобой ко всему живому. Когда он выскочил за пределы своей страны, он сделал у нас все то, что сделал. О нем, а не о Гейнрихе фон-Офтердингене и не о Вильгельме Мейстере говорили наши люди друг другу: «Убей немца!» Он-то убит, но эмблема его осталась. И пока эта картина не станет столь же отвратительна для немцев, как, и для нас, его нельзя считать окончательно убитым.
Первое наше посещение Берлина не было длительным. Мы отправились на юг.
Столицы Саксонии, Чехословакии, Австрии промелькнули перед нами, как этапы большого, но краткого путешествия. Дрезден был первым крупным городом на нашем пути.
Если остались в Германии люди, любящие прекрасное, на примере Дрездена должны они с особенной силой понять, что совершил гитлеризм с культурой: сокровищница европейского искусства была ввергнута в вулкан войны и подставлена под неминуемый удар, пятитонные бомбы были обрушены на нее тысячами бомбовозов. Но даже и в развалинах она сияет совершенным кристаллом, и трудно представить, что может превзойти эту архитектуру в легкости, гармоничности и целостности. Это собрание дворцов, храмов и башен до такой степени слитное, так расположенное, так соединенное со скульптурой, водой и зеленью, что кажется возникшим в единый миг, подобно возникновению солнца ранним утром над горной страной. Если бы вообразить себе шествие всего европейского искусства семнадцатого и восемнадцатого веков, то именно эти ворота, эти пылающие мозаикой стены, эти сосредоточенные в наивном созерцании порталы храмов были бы достойным фоном такого фантастического кортежа.
Мы спугнули стаю диких уток в бассейнах на дворе Дрезденской картинной галлереи: больше тут не было никого и ничего.
Прага приняла нас и неумолкающий праздник своих улиц, увешанных советскими и чешскими флагами, переполненных ликующим народом, повторяющих тысячами голосов и плакатов имена Сталина и Бенеша. Здесь было торжество не только победы в этой войне, не только радость обрести вновь отчизну, — здесь праздновалось освобождение от многовекового ненавистного ига германцев.
Мы проехали через Вену, этот второй Париж Европы, и видели там старцев с голыми коленками, в штанах из оленьей кожи, и девушек, сменивших модные платья на стародавние сарафаны, ибо всеми способами люди хотели утвердить свое отличие от немцев, свое самостоятельное национальное единство.
Мы вернулись в Берлин через три недели. За наше отсутствие город претерпел перемены. Улицы были полны народа. Люди уже не стеснялись хорошо одеваться. Желтые вагоны надземки грохотали над улицами. Двухэтажные омнибусы с рекламами несуществующих предприятий проплывали мимо развалин, набитые пассажирами. Длинные очереди стояли в ожидании транспорта. В полуосвещенном метро ходили поезда в три вагона. В городе появилось огромное количество полицейских призывного возраста в зеленых мундирах и касках с рубиновыми стеклами над козырьками.
Всюду были видны наши саперы. Там они натягивали провода трамваев, здесь вкручивали лампочки в уличные фонари или возились в тоннелях метро, которые в Берлине проходят на глубине не более четырех метров и во многих местах продырявлены авиабомбами. Через Шпрее и каналы были уже наведены деревянные, но прочные и широкие мосты — тоже трудами наших людей. Наши грузовики и тягачи везли картофель, морковь и ревень для берлинцев.
Мы решили посетить Моабит — знаменитую тюрьму, которой гордилась Германия и до Гитлера, и при Гитлере. Мы не знали, где она находится, и, кроме того, никто из нас, как назло, не помнил, как по-немецки «тюрьма». Мы плутали по огромному городу. Наконец, мы решили обратиться за помощью к прохожим.
— Битте, во ист Моабит (где находится Моабит)?
Какой-то старик пробирается к нашей машине. Инвалид поворачивает свое кресло к нам. Три дамы и пять девочек подбегают с противоположной стороны. Мужчины снимают шляпы. Дамы умильно наклоняют головы вправо и влево. Дети смотрят на нас, как ангелы на римского папу. Начинается обсуждение, как лучше, как удобнее проехать русским офицерам в Моабит.
Но беда в том, что Моабит — это не только тюрьма. Так называется и большой городской район, и где в нем тюрьма — неизвестно. Мы пытаемся об’яснить, что нам нужна именно тюрьма. Мы скрещиваем пальцы, изображая решетку, скрещиваем руки, изображая наручники.
Дети смеются, думая, что мы показываем им «козу». Взрослые ничего не понимают. Тогда кому-то из нас приходит в голову простой и, вероятно, безошибочный способ.
— Дом, где погиб Тельман? — говорим мы.
Полное недоумение.
— Какой Тельман? — спрашивают нас. — Такой улицы в Берлине нет.
Величайшее огорчение написано на всех лицах. Дамы грустно кивают головами, у мужчин вид такой, будто их поймали с поличным. Они зовут на помощь.
Вокруг нас митинг. Все уже в курсе дела, и все озабочены сверх всякой меры. Мы еле продираемся сквозь толпу. Все снимают шляпы. Как это ужасно, что они не смогли помочь русским офицерам!
Мы добрались до Моабита.
Да, вот это — тюрьма! Чудо тюремной техники.
Вертикальная труба в шесть этажей со стеклянным куполом наверху.
Вокруг нее внутри — шесть ярусов решетчатых мостков. Во все стороны ведут лучи коридоров. Внизу на дне трубы — огороженный круг с металлическим конусом, решетками и тросами. Вид их имеет ту устрашающую значительность, которая присуща акробатской аппаратуре на арене цирка.
С любой точки здесь можно видеть все остальные. Огромный птичник с нашестями и дверцами. Тут даже пахнет, как в птичнике.
В Моабите около восьмисот камер. Одну из них мы осмотрели особенно внимательно.
Пять шагов в длину, три шага в ширину. Койка, стол, привинченный к полу, стулья, привинченные к стене. Радиатор отопления и уборная, ничем не огороженная. Окно под потолком, сквозь которое ничего не видать, номер над дверью — «575». Все. Вот здесь и погиб Тельман.
Даже воспоминание о нем считалось преступным во времена нацизма.
★
...Среди развалин — нарисованная от руки афиша: «Танцы! Новая программа! Блуждающие звезды! Смешные номера!»
Мы идем смотреть смешные номера.
Это — варьете. В вестибюле много женщин, род занятий которых не вызывает сомнений, и молодых суб’ектов в темных брюках, в светлых пиджаках до колен и с волосами длинными, зачесанными на затылок, как будто их владельцы решили отрастить себе косы. Такова последняя мода. Какие-то почтенные дамы ведут на цепочках животных, морды которых напоминают о дальнем родстве с собаками.
Большой зал еле освещен одной лампой под потолком. Все места заняты. Нам услужливо освобождают целый ряд, и мы сидим почти в одиночестве.
Начинается спектакль. Пожилой человек с супругой, синеватые ноги которой открыты значительно выше колен, потея и страшно напрягаясь, ставят один другого на руки и потом переваливаются друг через друга, тщась изобразить непринужденность на красных лицах. Они сдабривают свои усилия «смешными номерами», которые сводятся к примитивному неприличию.
Публика неистовствует. Люди подпрыгивают на стульях от хохота. Артисты стараются, как могут, но, кажется, после этого номера они уже не встанут.
Внезапно тухнет свет. В наступившей тишине вдруг отчетливым становится шум дождя. Свет не загорается, дождь шуршит по крыше, и вот, сперва слабо, потом все с большей силой льется куда-то в оркестр струя воды. Но оркестр играет. Он играет танго «Мария». Вероятно, это была популярная песенка когда-то. Вероятно, с ней у очень многих связаны воспоминания, может быть, о юности, может быть, о любви, а может быть, просто о спокойной жизни. Зажигают несколько свечей в оркестре, и в их слабом свете я вижу перед собой женщину, которая, уткнувшись в платок, сдерживает рыдания. Соседка успокаивает ее, прижимается щекой к щеке, обнимает, целует... Но не выдерживает сама и, припав к плечу подруги, плачет. Плачут и сзади, плачут рядом... Зал плачет и тихо поет танго «Мария».
Оркестр доигрывает до конца. Лампы зажигаются снова, дождь перестал. Перед занавесом — конферансье. Он говорит какие-то пустяки, и зал смеется. Прижимая к глазам платки, зал хохочет, потому что снова начинаются смешные номера, потому что это — варьете, а в варьете приходят, чтобы смеяться.
Мы спускаемся в подвал, где тесно, как в бомбоубежище во время тревоги... Вдоль стен там стоят столики, за которыми пьют какое-то пойло, изображающее пиво. Кельнер во фраке, надетом поверх белого фартука, балансирует подносом, подняв его над головами. Он движется плавно, как бы в каком-то сомнамбулическом танце, полузакрыв глаза, извиваясь и волоча ноги.
— Цвай биир, цвай унд фирцих! Цааль! — ноет он в темноту, и бас за стойкой повторяет его крик, как эхо в пещере.
Рядом с нами за столиком сильно похудевший старик и дама преклонных лет. Старик изысканно любезен с кавалерами, которые иногда приглашают его супругу потанцовать. Когда она вдавливается в толпу, он ведет с нами разговор. Он прилично говорит по-русски и очень свободно по-французски. Он — коммерсант. Он бывал в Харбине и потому изучил Россию. О, это — страна величайших возможностей, неограниченных запасов сырья. Шесть лет немцам не позволяли танцовать в публичных местах. Красная Армия освободила их, и теперь им можно танцовать. Сегодня первый день, как его жена танцует. Он ждал этого шесть лет. Теперь начинается новая жизнь.
Мы покидаем это веселье. Мои спутники прошли вперед, я с приятелем немного отстали. Они миновали группу молодых людей в белых пальто, руки в карманах, расставленные ноги, сигары в зубах. Те не заметили, что идет еще русский офицер, и не успели изменить выражение глаз и лиц, когда мы поравнялись с ними. Да, это были они! Те самые, с которыми встречались наши бойцы в рукопашных схватках и представителя которых изобразил на своей картине один из фрицев — Фриц Фрелих из Линца. Они исчезли, как только мы прошли мимо, их как сдунуло. Какая-то пожилая дама, которую вел на поводке безлапый пес, закивала мне, умильно улыбаясь. //Борис Агапов. БЕРЛИН.
☆ ☆ ☆
26.08.45: И.Эренбург: Величие и ничтожество ("Известия", СССР)
25.08.45: Пусть живут и здравствуют победоносные Красная Армия и Военно-Морской флот! ("Известия", СССР)
25.08.45: Н.Погодин: Счастье поколений || «Известия» №200, 25 августа 1945 года
22.08.45: Е.Кригер: На допросе ("Известия", СССР)
22.08.45: В.Антонов: «Самураи» || «Известия» №197, 22 августа 1945 года
21.08.45: Эдвин С. Смит: Два месяца в СССР ("Известия", СССР)
19.08.45: Г.Ворожейкин: Авиация народа-победителя ("Известия", СССР)
19.08.45: Л.Кудреватых: Иван Кожедуб || «Известия» №195, 19 августа 1945 года
19.08.45: А.Булгаков: В Маньчжурии || «Известия» №195, 19 августа 1945 года
17.08.45: Японские изверги замучили сержанта Калинина ("Известия", СССР)
15.08.45: Г.Болдырев: Грозные уроки прошлого ("Известия", СССР)
15.08.45: Конец японского агрессора || «Известия» №191, 15 августа 1945 года
15.08.45: Поражение японского империализма || «Правда» №194, 15 августа 1945 года
14.08.45: Торжество нашей молодости ("Известия", СССР)
14.08.45: Т.Тэсс: Мы встретились снова || «Известия» №190, 14 августа 1945 года
14.08.45: В.Лебедев-Кумач: Обезопасим наши дальневосточные границы ("Известия", СССР)
12.08.45: В.Аварин: Японские планы господства над миром ("Правда", СССР)
10.08.45: До конца разгромить японских империалистов! ("Красная звезда", СССР)
10.08.45: Н.Погодин: Сопредельное государство ("Известия", СССР)
10.08.45: Японский агрессор будет разгромлен || «Известия» №187, 10 августа 1945 года
10.08.45: Советский народ единодушно одобряет решение своего родного правительства ("Правда", СССР)
09.08.45: Японский агрессор будет разгромлен! ("Правда", СССР)
09.08.45: Под водительством Сталина — к победе! ("Правда", СССР)
09.08.45: Война с Японией || «Известия» №186, 9 августа 1945 года
09.08.45: Б.Агапов: В капище империализма || «Известия» №186, 9 августа 1945 года
05.08.45: Сталинский День железнодорожника ("Известия", СССР)
05.08.45: Б.Арутюнов: Железнодорожный транспорт на новом под’еме ("Известия", СССР)
Июль 1945:
31.07.45: Подвиг советских железнодорожников ("Известия", СССР)
27.07.45: Эль-Регистан, Н.Рыбак: В сердце Европы ("Известия", СССР)
24.07.45: В.Полторацкий: Поезд идёт домой ("Известия", СССР)
24.07.45: И.Эренбург: Первый изменник ("Известия", СССР)
Газета «Известия» №201 (8811), 26 августа 1945 года